|
 |
Повествование в диалектном дискурсе [1]Опубликовано: Известия Сарат. ун-та. Нов. сер. 2009. № 9. С. 3-7.
В.Е. Гольдин Выделяются событийность, образность, антропоцентричность, эгоцентричность и речевая типологизация как специфические черты диалектного повествования, связующей основой которого выступают важнейшие категории сознания – событие и человек в событии.Диалектная коммуникация протекает в форме тех же речевых регистров, что и коммуникация на литературном языке. В речи диалектоносителей представлены текстовые формы репродуктивного, информативного, генеритивного, волюнтативного и реактивного характера, соответствующие комму-никативным интенциям, выявляемым и в литературной речи[2]. Вместе с тем дискурсивные свойства диалектной речи, особенно в сфере повествования, обладают несомненным своеобразием, исследование которого является одной из главных задач коммуникативной диалектологии[3]. Установлено, в частности, что диалектному повествованию свойствен ряд особенностей, которые, с одной стороны, могут рассматриваться как раз-личные проявления принципа совмещения в речи ситуации-темы с ситуацией текущего общения, а с другой стороны, могут быть интерпретированы как действие принципа иконичности повествования; при этом полного совпадения результатов действия указанных принципов не обнаруживается, и, следовательно, данные принципы не могут быть отождествлены[4]. Вполне возможно, что за ними стоит какой-то более общий фактор, определяющий своеобразие диалектного повествования, или группа таких тесно связанных между собой факторов, установить которые еще только предстоит. Проведем небольшой текстовый эксперимент: сравним типичный пример устного повествования на диалекте с тем, как соответствующее содержание можно было бы передать в форме письменной литературно-книжной речи. Пожилая носительница говора М.П. Прусская (с. Мегра Вытегорского р-на Вологодской обл., запись 1976 г.) рассказывает, как раньше отбеливали домотканое полотно: Раньше/ Сашенька/ ведь ткали/ до́ма/ до́ма ткали// сколько было полотна это/ то́чива-то допустим по-досюлешнему/ точива// вот такие были трубы точива// вот это в бук ложим/ подержим на сли-ще <…> принесём со слища мы со снега/ это называется слище у нас/ на снег весной мы расстилаем длинно-длинно-длинно/ не один ряд/ столько точив бывало// Вот принесёшь// «Ой сегодня мама побучить наверно надо»// Вот такой… под фирму ушата/ Саша/ под фирму ушата/ токо он высокий/ он высокий/ ушаты ведь низенькие/ а этот высокий/ бук/ называется бук/ «Без своего бука говорит/ всегда мука говорят»// да-да/ ну вот// ну/ вот топится печка/ наложим каменья туда/ в печку/ на дрова// эты каменья нагорят// в этом буку уж/ помещенье… этом/ ну в чану хоть/ в буку/ по-нашему бук/ ложим туда кипяток/ выливаем/ на точиво… Если отвлечься от метаязыковых элементов данного текста, вызванных тем, что рассказчица осознает неполное совпадение своего языкового кода с кодом адресата (то́чива-то допустим по-досюлешнему; это называется слище у нас и др.), то в письменной литературно-книжной форме основное содержание рассматриваемого рассказа можно было бы представить следующим текстовым фрагментом информативной направленности: Раньше ткали дома. За зиму набиралось много домотканого полотна, точива, скатанного в рулоны. Весной его расстилали длинными рядами по снегу на солнце. Потом полотно приносили домой и кипятили в специальных высоких бочках, буках. Полотно закладывали в бук, заливали кипятком, бросали в воду предварительно раскаленные в печи камни… Приведенный выше рассказ М.П. Прусской отличается от своего литературно-книжного соответствия не только известными и весьма яркими признаками разговорности (индивидуальная адресация, непринужденность коммуникации, неподготовленность устного рассказа, нарушения в передаче последовательности описываемых действий, самоперебивы, самокоррекция, разного рода повторы и т.д.), но и одновременным использованием основных регистров повествования: информативного, репродуктивного и генеритивного. Общая направленность рассказа воспринимается нами как информативная, но средства информативного регистра переплетены в нем с формами репродуктивного (изобразительного) и генеритивного регистров и соединены в характерное для диалектного повествования единое целое. Рассказчица не только информирует, то есть передает то, что ей известно, но и воспроизводит в своей речи те ситуации, о которых говорит, представляет их существующими «здесь» и «сейчас», в момент реально протекающего общения. Ср.: Вот принесёшь// «Ой сегодня мама побучить наверно надо» или ну/ вот топится печка… Из типичных средств репродуктивного (изобразительного) регистра отметим прямую речь без оформления ее вводящей речью, глагольные формы актуального настоящего времени, изобразительный повтор (расстилаем длинно-длинно-длинно), широкое использование указательной частицы «вот», соотносящей повествование не с предшествующими или последующими частями текста, а с «наблюдаемой» ситуацией: вот такие были трубы; вот принесёшь; вот такой… под фирму ушата; вот топится печка… Действие принципов совмещения ситуации-темы с ситуацией текущего общения и принципа иконичности (изобразительности) речи обнаруживается в данном примере даже на небольшой протяженности диалектного повествования. Генеритивному регистру соответствует в нем выражение обобщенного знания: Без своего бука всегда мука. Хорошо известно и давно отмечается исследователями, что диалект традиционно не использует формы косвенной речи, а прямая речь произносится на диалекте особым образом: говорящий стремится воспроизвести интонацию, силу (иногда и тембр) передаваемой речи. Он в прямом смысле слова «исполняет» чужую речь в своем повествовании, перевоплощаясь в автора высказывания и превращая сказанное раньше в то, что говорится «здесь» и «сейчас». В нашем примере это явление представлено во фразе «Ой сегодня мама побучить наверно надо». Её появление в рассказе абсолютно не случайно, оно соответствует традициям диалектного повествования: для носителя традиционной культуры сельской коммуникации существует теснейшая связь между «ситуациями-событиями» и тем, что обычно говорится или может быть сказано в соответствующих случаях, поэтому рассказ о той или иной стандартной ситуации представляется рассказчику неполным без сопровождения его типичными для раскрываемой ситуации высказываниями, а совмещение ситуации-темы с ситуацией текущего общения делает такие речевые иллюстрации естественными и необходимыми. Типичные высказывания, характерные для различных ситуаций-событий, часто повторяясь в них и передаваясь из уст в уста, приобретают всё более обобщенный характер и в результате становятся пословицами и поговорками, которыми не случайно богата именно народная речь. Пример такого высказывания – использованная М.П. Прусской пословица «Без своего бука всегда мука». Показательно, что, приводя эту пословицу, рассказчица оформляет ее как цитируемую чужую речь. Элементы говорит, говорят в высказывании Без своего бука говорит/ всегда мука говорят играют при этом роль, близкую роли разговорных частиц мол, де, дескать, хотя и не тождественную ей. Функция “говорит” в составе вводимой чужой речи (в диалекте такое вводи-мое «говорит» обычно представлено рядом редуцированных форм – от «грит», «гыт» до «г» даже при цитировании собственного высказывания) хорошо, на наш взгляд, определена в монографии Н.В.Максимовой. Рассмотрев на материале русского литературно-художественного дискурса роль конструктивно-коммуникативного элемента “говорит” во вводимой речи, исследователь пришла к выводу о том, что этот элемент необходимо отграничивать от “говорит” во вводящей речи: «“Говорит”-вводящее – знак первого события (События-темы. – В.Г.), “говорит”-вводимое принадлежит самому “событию рассказывания”», то есть ситуации текущего общения. «“Говорю”-прием, – утверждает исследователь, – безусловно, является маркером самого “события рассказывания”. Это его интонация, его жест, его мимика – со всеми отсылками к смыслам устно-разговорной ситуации. Это своего рода перпендикуляр нарративу, разрывающий ткань повествования постоянными напоминаниями: “это я”, “я здесь”. В итоге создается феномен “мерцания” – прошлого / настоящего; вневременного / сиюминутного; героя / героя-рассказчика / автора»[5], – другими словами, наблюдается как раз то, что типично для диалектного повествования – совмещение ситуации темы с ситуацией текущего общения. Необходимость включать в рассказ типовые высказывания участников передаваемых ситуаций-событий становится еще понятнее, если учесть специфический характер тематической организации повествования на диалекте. Литературно-книжная речь строится таким образом, что позволяет общающимся сосредоточиваться на любых вербально обозначенных компонентах мира, делать их предметом рефлексии, разворачивать в качестве тем. Отдельными детально разрабатываемыми темами (в различных типах литературно-книжного дискурса) могут становиться и человек с его судьбой и внутренним миром, и животные или растения, и неживая природа, и различные ментальные образования и т.д. Например, пропозиция «Раньше ткали дома» в литературно-книжном повествовании допускает возможность выделения (рефлексии) и подробной конкретизации временно́го компонента (когда именно «раньше»), локального (где именно «дома»), деятельностного (в чем заключалась деятельность, обозначенная глаголом «ткать», каковы ее обязательные и факультативные составляющие). С необходимостью обеспечивать специальную конкретизацию отдельных сторон содержания речи связана принципиальная возможность отвлекаться в повествовании от всех других его сторон, в том числе и от субъектов представляемой в речи ситуации, или придавать этим сторонам неодинаковый вес. Так, в предложенном выше письменном литературно-книжном фрагменте рассказа об отбеливании полотна субъекты действий отодвинуты на второй план и имеют неопределенно-личный характер, на первом плане – сама процедура отбеливания, именно она выступает темой повествования. Конечно, диалектная речь также предоставляет ее носителю возможность выделить (назвать) и конкретизировать любой из квантов содержания; более того: носителю литературного языка повествование на диалекте нередко представляется даже неоправданно подробным, перегруженным деталями[6]. Однако при этом диалектное повествование почти никогда не отвлекается от субъектов ситуации-события, не элиминирует их, не отодвигает на второй план. Оно тяготеет к «фабульности», событийности[7], а в центре событий обязательно стоят люди, и в диалектном повествовании действия, состояния, оценки участников ситуаций и их высказывания не уходят на периферию, а, напротив, образуют тематический центр, предмет конкретизации, которая обычно доходит до прямого воспроизведения речи участников события как до своего предела. Таким образом, диалектный дискурс антропоцентричен в самом прямом смысле этого слова. Действительно, в рассказе М.П. Прусской представлены и неопределенный субъект действия «ткали», и его конкретизация инклюзивным значением 1 л. мн. числа (мы «ложим», «подержим», «принесем» и др.), и субъект обобщенно-личный («принесешь»), представлены сама повествовательница ее речью, обращенной к матери, и мать как участница передаваемой коммуникативной ситуации («Ой сегодня мама побучить наверно надо»). При этом образной конкретизации подвергаются не столько технические детали процесса отбеливания, сколько ситуативно связанное с хозяйственным событием речевое общение: типичное высказывание девушки, предлагающей «побучить», и высказывание-клише (пословица) на тему необходимости иметь собственный «бук». Наблюдения показывают, что в центре повествования диалектоносителей обычно стоит не просто человек, а в первую очередь сам рассказчик. О.А. Казакова, изучившая большой материал рассказов одной носительницы среднеобского говора, пишет: «Анализ диктумного содержания данного жанра дает возможность говорить о том, что действительность для В.П. антропоцентрична и эгоцентрична»[8]. Действительно, текстовая эгоцентричность – неотъемлемое свойство повествования на диалекте. Событийность, антропоцентричность, эгоцентричность диалектного повествования, по-видимому, тесно связаны с традиционным для сельской речевой культуры отношением к знанию: важным и достоверным представляется не услышанное в чьем-либо рассказе или тем более – пересказе, а виденное, воспринятое и прочувствованное самим человеком в качестве участника соответствующих событий[9]. Если пересмотреть одну за другой выделенные выше черты повествования на диалекте, то складывается представление об их взаимосвязи на основе особого типа целостности отражения мира: в специфическом текстовом единстве диалектного повествования сплавляются элементы информативного, изобразительного и генеритивного регистров; характерная для диалектной речи изобразительность (иконичность) повествования направлена не на отдельные стороны содержания, а на него в целом и проявляется не в единичных особенностях, а буквально во всех компонентах повествования; тяготение к событийности изложения со своей стороны отражает целостность как основу восприятия мира, в котором выделяются прежде всего устойчивые положения дел и типичные их преобразования, ситуации-события с важнейшими их составляющими; место и время излагаемых событий, участники ситуации-темы легко совмещаются в диалектном повествовании с местом, временем и участниками ситуации текущего общения. Хотя диалектная речь, как и литературно-книжная, допускает возможность выделения и конкретизации любой части мыслимого мира, она выдвигает в качестве тем повествования прежде всего события с человеком в их центре; именно события она отражает своей специфической целостностью и доводит конкретизацию передачи событий до уровня прямой речи действующих лиц или участников-наблюдателей. Ситуация-событие с человеком и его речью в центре события – вот, по-видимому, общая основа целостности диалектного повествования. Результаты лингвистических наблюдений над спецификой диалектного повествования хорошо, на наш взгляд, согласуются с психологическими представлениями о сознании как единстве его образного и рационального (рефлексивного) слоев. Оба слоя свойственны сознанию человека, «но в ментальной сфере разных людей, – пишет И.А. Стернин, – они могут быть представлены в разном объеме»[10]. Эти различия имеют, конечно, не только индивидуальный, но также социальный и культурный характер. В традиционной народной речевой культуре отражаются и рефлексивный, и образный слои сознания, при этом в специфике диалектного повествования проявляется особая роль образного слоя сознания с присущей последнему целостностью отражения мира. Эта целостность более всего отличает, с нашей точки зрения, диалектный дискурс от дискурса литературно-книжного с его рефлексивностью и глубокой специализацией знания, неизбежно превращающими сознание отдельных членов общества в сознание «частичное». Как пишет В. Буданов, «утрата целостного взгляда на мир – едва ли не самая большая утрата, приведшая к глобальному кризису нашей цивилизации на рубеже тысячелетий. Современный человек тонет в потоках разнородной информации от последних достижений генной инженерии и трагедий национальных конфликтов до чудесных свойств соусов и детских подгузников. Дисциплинарное научное знание нашего века скорее усугубляет фрагментарность картины, добавляя в нее все новые понятия и термины, постоянно возникающие на границах частных дисциплин»[11]. В этом аспекте рассмотренная целостность диалектного повествования выступает как несомненное достоинство актуального для диалектоносителей обыденного отражения мира. В ней можно было бы видеть и известную слабость – слабость народно-речевого дискурса в сравнении с научным, – если бы соотнесенность бытового и научного дискурсов существовала в коммуниктивном пространстве самой традиционной сельской коммуникации. Однако такая соотнесенность возникает, как известно, лишь в ситуациях освоения диалектносителями основных дискуивных вариантов книжно-литературной речи и принадлежит иному коммуникативному уровню. Целостный характер отражения мира в диалектном дискурсе, конечно, не означает абсолютной информативной полноты и всеохватности последнего: ему, как и всякому дискурсу, присуща избирательность в моделирования действительности, и перед исследователем диалектного повествования неиз-бежно возникает тот же вопрос о соотношении континуума жизни и содержания рассказов о жизни, который остро стоит перед историками и философами, заставляя искать факторы, управляющие построением исторического повествования[12]. Что именно делает необходимым обозначать и связывать в повествовании одни явления и отодвигать в сторону или полностью элиминировать другие? В коммуникативной диалектологии это еще мало изучено, но предварительный ответ может быть таким: мир воспринимается носителями традиционной народно-речевой культуры прежде всего в форме событий с человеком в их центре; этим человеком обычно является сам повествователь; присущие диалектному повествованию событийность, образность, антропоцентричность и эгоцентричность определяют его специфическую целостность, и именно она, эта целостность, выступает ограничителем тематического фокуса дискурса и управляет составом и аспектами его содержания. В обсуждаемом комплексе черт диалектного повествования – событийности, образности, антропоцентричности, эгоцентричности и речевой типологизации – связующей основой выступают важнейшие категории нашего сознания – событие и человек в событии. «Поскольку бытие и время, – утверждал М. Хайдеггер, – имеют место только в событии, этому последнему принадлежит та особенность, что им человек как тот, кто внимает бытию, выстаивая в собственном времени, вынесен в свое собственное существо. Так сбывающийся человек принадлежит событию». И далее: «Эта принадлежность покоится в отличительной черте события, обособлении. Благодаря последнему человек впущен в событие»[13]. Чем подробнее раскрывается в диалектном повествовании событие, тем точнее оно фокусируется на человеке и его речи и тем полнее оказываются «впущенными» в событие повествователь и слушатели его рассказа. Примечания
|
||||||||||||||||||||||||||
