Гольдин В.Е.

ВНУТРЕННЯЯ ТИПОЛОГИЯ РУССКОЙ РЕЧИ И СТРОЕНИЕ РУСИСТИКИ

 

(опубликовано в: Русский язык сегодня. Вып. 1. Сб. стат./ РАН. М., 2000. С. 53-65)

 

Под внутренней типологией в отличие от внешней здесь понимается  выделение и сравнение между собой вариантов русской речи и разновидностей ее использования, или, в другой терминологии, — форм существования языка и вариантов его функционирования. Внутренняя типология в основном направлена на речь, однако ею неизбежно затрагиваются и собственно языковые явления. В данном случае нас интересует не исчисление вариантов коммуникации (ср.: [Холодович 1967; Будагов 1967]), а проблема установления типов русской речи и отношение  современной русистики к данной проблеме.

Утвердившееся сегодня понимание русского языка (представление об образующих его идиомах, об их взаимоотношениях в составе русской функционально-социальной парадигмы, оценка степени единства, целостности русской речи), сформировалось, как известно, в основном в трудах А.А. Шахматова, В.В. Виноградова, Р.И. Аванесова, М.В. Панова и других крупных русистов ХХ в., видное место в ряду которых, безусловно, принадлежит Д.Н. Шмелеву. Его исследования выполнены почти исключительно на материале литературной речи, но принципы ее внутренней типологизации, примененные Д.Н. Шмелевым способы обнаружения и оценки речевых функциональных зависимостей [Шмелев 1977] важны для осознания русского языка в целом.

Современные представления о русском языке опираются на глубокие  научные традиции русского языкознания, покоятся на прочном фундаменте достижений прошлого, однако они содержат в себе и принципиальные отличия, собственно «современные» особенности, проявление которых хорошо заметно также в структуре самой науки о русском языке. Мы не обсуждаем здесь вопроса о том, чтó чéм в основном вызывается: подчиняет ли себе концепция языка структуру науки о данном языке, оказывает ли сложившееся членение русистики преимущественное воздействие на концепцию русского языка и т.д., но, конечно, определенного соответствия между концепцией языка (в первую  очередь имеем в виду представления о его функциональной парадигме) и строением русистики отрицать невозможно.

Напомним, что современные исследования русской речи ведутся в большинстве случаев отдельно на материале каждой из её социально-функциональных разновидностей. Относительно более редкие сопоставления литературной и диалектной речи, просторечия и диалектов, просторечия и литературного языка, жаргонной и литературной речи не меняют общей картины. В понятийной системе современной русистики деление на страты, то есть социально-функциональное членение языка,  по-видимому, иерархически предшествует изучению конкретных речевых явлений, и русистика складывается прежде всего из наук об отдельных социально-функциональных разновидностях языка: из науки о литературном языке, науки о диалектах, науки о специальной речи  и т.д. Лексические, грамматические, фонетические и другие единицы, взаимосвязанные группы таких единиц осознаются  как нечто целое, системно организованное преимущественно (иногда и исключительно) в границах отдельных страт. Видимо, поэтому у нас почти нет сегодня выполненных по единому плану обобщающих работ, например, о строении и функционировании падежной системы русского языка во всех его стратах или о предложных синтаксемах в русском языке в целом, о выражении пространственных значений во всех социально-функциональных вариантах современной русской речи и т.п.

В последнем издании энциклопедии «Русский язык» Н.Ю. Шведова совершенно точно фиксирует это положение: «Русистика — наука о русском языке — о его истоках, истории древней и новой, о языке его памятников и фольклора; об организующих его частных системах: о народных говорах, о литературном языке и его функциональных разновидностях; о строе литературного языка — звуковом, грамматическом, лексическом, фразеологическом и о смежных с ним сферах (просторечии и социальных диалектах); о терминологических подсистемах; о языке русской художественной литературы; о связях русского языка с другими языками, их взаимодействиях и взаимовлияниях; об истории изучения русского языка» [Шведова 1997, с. 430].

Иерархия рубрик, принятая в российских библиографических указателях по славянскому языкознанию хорошо отражает именно такое понимание русистики: работы о единицах, уровнях, сторонах языка, речи всегда включены указателями в разделы, противопоставленные по социально-функциональному принципу. На этом понимании  русистики строится сейчас и профессиональная подготовка словесников, это хорошо прослеживается в системе вузовских курсов, посвященных русскому языку.

Исследование истории языка, естественно, вынуждено преодолевать подобные ограничения предметного поля, следовать которым для историка во многих случаях оказывается просто невозможным. Но и при изучении истории  русского языка приоритетный характер социально-функциональных членений проявляется достаточно сильно.

Можно искать (и  находить) оправдание сложившемуся положению дел в том, что изучение каждой из страт преследует собственные цели, обусловленные  функциональной спецификой вариантов русского языка,  использует неодинаковые возможности, предоставляемые исследователю речевой материей и семантическим пространством каждой из страт. Можно и нужно подчеркивать несомненную практическую целесообразность данного подхода, указывать на то, что даже он еще не до конца реализован, и т.д. Эти соображения, конечно, справедливы. Социолингвистическая проблематика высоко актуальна [Земская, Крысин 1998], и её значение будет, видимо, возрастать, а многие социальные особенности русской речи, например специфика речевого поведения людей разных профессий, еще мало изучены. Но так или иначе следует признать, что внутренняя типология русской речи строится сегодня прежде всего как типология социально-функциональная и использует в качестве исходных собственно социальные признаки, хотя существуют и иные пути к ее построению.

Так, несмотря на обострившееся сейчас внимание лингвистов к феномену языковой личности [Караулов 1987; Язык и личность 1989; Языковая личность 1996; Языковая личность 1997 и др.], в типологических построениях продолжает, как кажется,  недостаточно учитываться тот факт, что отдельные языковые личности могут одновременно владеть несколькими, в том числе  функционально несовместимыми  вариантами русской речи, что эти варианты образуют в речевой практике языковых личностей своеобразные системы, сплавы, контаминации, что типология языковых личностей — не менее реальная типология русской речи, чем типология социально-функциональная, и — это следует подчеркнуть — она несводима к распределению общих социально-функциональных вариантов речи между теми или иными личностями. Характерно, что, обосновывая правомерность обобщения речевых фактов литературного языка как системы его функциональных разновидностей, Д.Н. Шмелев одновременно подчеркивал отсутствие более или менее однозначного соответствия между сферами человеческой деятельности и формами речевого выражения [Шмелев 1997, с. 18, 19]. К числу факторов, возмущающих систему соответствий, нужно, видимо, отнести и разнообразие типов языковых личностей как самостоятельное явление речевой действительности.

Типология речевых личностей тесно связана с системой частных речевых культур в составе национальной речевой культуры [Гольдин, Сиротинина 1997], хотя, конечно, не равна ей. Хорошо известно, что речевая культура языковой личности далеко не всегда лежит целиком в пределах одной разновидности русской национально-речевой культуры. Яркий пример тому — Н.А. Клюев, в языковом сознании и речевой практике которого своеобразно соединились народно-разговорная стихия русского Северо-Запада, старообрядческая книжность,  формы современной Клюеву литературной речи, крестьянское фольклорное слово, языковые веяния русских поэтических направлений первой половины века и другие типы русских речевых культур [Гольдин 1995а].

Для России ХХ в. вообще характерен тип языковой личности людей, которые прошли первичную социализацию в традиционной деревенской культуре, владеют (или владели) диалектом как родной речью, но под влиянием условий жизни (государственная система образования, смена места жительства и / или сфер коммуникации, давление господствующих в национальной культуре социальных оценок) более или менее полно овладели литературной речевой культурой или воплощаемой просторечием «третьей культурой», по терминологии Н.И. Толстого [Толстой 1991], и тем самым развили новые для себя вербально-семантические, когнитивные и прагматические структуры. Если не всегда, то по крайней мере в значительной части случаев речевая практика таких людей не укладывается в систему кодовых переходов между диалектом и литературным языком или литературным языком и просторечием, так как у них формируется не столько набор различных кодов, сколько более или менее цельная система (с варьирующимися звеньями), не совпадающая полностью ни с исходной, ни со вторичными, усвоенными позже. С другой стороны, в сфере употребления одного социально-функционального компонента языка, например русского литературного языка, выделяются отдельные типы и подтипы речевых культур. О.Б. Сиротинина  [О.Б. Сиротинина 1995] говорит об «элитарной», «среднелитературной», «фамильярно-разговорной» разновидностях речевых культур, соотнесенных с литературной речью и характеризующих речевую практику различных языковых личностей. Учитывать в типологическом анализе русской речи специфику частных речевых культур и своеобразие языковых личностей оказывается особенно важным сейчас, когда заметно возрастает личностное начало в речи [Земская 1996, с. 12].

Социально-функциональная типология может быть, таким образом, дополнена систематизацией типов языковых личностей и типов частных речевых культур в составе русской национально-речевой культуры. Конкретных решений в этой области пока мало, но интересные и обнадеживающие опыты существуют. К ним можно отнести в частности  исследование М.В. Ляпон русского «речевого почерка интроверсии» [Ляпон 1995].

Приоритет социально-функционального подхода к построению типологии русской речи (сами по себе важность и целесообразность социально-функционального аспекта типологии, безусловно, не могут отрицаться) имеет, на наш взгляд, не только положительные  — они бесспорны и хорошо известны, — но и отрицательные следствия. Одно из них – заметное, например в сравнении с русской лингвистической классикой XIX в.,  ослабление единства русистики как науки о русском языке. В ее составе не обнаруживается дисциплины, объектом которой был бы русский язык как целое во всех его сторонах и проявлениях. Общие социолингвистика, лингвистическая антропология, этнолингвистика и смежные науки, изучающие языковые ситуации и формы существования языков, не входят в состав русистики и не распространяют свое внимание на русскую речь в целом. Московская школа функциональной социолингвистики по своему предмету сближается с этой необходимой дисциплиной, но объект ее, по крайней мере в настоящее время, ограничен городской речью. О единой  истории русского языка сегодня также едва ли можно говорить: история русского языка в его устных формах и история русского литературного языка развиваются достаточно автономно, а специалисты в этих областях обычно подчеркивают принципиальное различие объектов и предмета их исследований.

Возможно, причина ослабления единства русистики заключается — по крайней мере отчасти — в том, что оппозиция литературного языка другим идиомам русской речи стала в ХХ в. более заметной, оценки этих идиомов — более жесткими и, таким образом, слабеет единство самой русской речи? Но даже в этом случае необходимость единых исследований существенных фрагментов структуры русской речи на всем ее пространстве (а также в исторически и лингвистически смежных областях) не отпала, не потеряла своего эвристического значения. Одним из доказательств этому может служить, например, успешное объединение усилий диалектологов-русистов, специалистов в области современного русского языка, старославянского, других славянских языков, а также их истории по изучению сочинительных союзов [Славянские союзы 1997].

Другое, отрицательное, на наш взгляд, следствие приоритета социально-функционального подхода к построению типологии русской речи, тесно связанное с первым, —  нередкое отождествление современного русского языка и современной русской речевой культуры с одним лишь современным русским литературным языком и культурой только литературной речи. Обычно оно выражается неявно, как само собой разумеющееся, принимается “по умолчанию”. Такое отождествление обнаруживается, например, в том, что для выводов о специфике русской “наивной картины мира”, русского образа пространства, времени, русского образа человека, для изучения отражения русского национально-культурного типа в речи обычно считается показательным и совершенно достаточным исследование материала одного лишь литературного языка. Едва ли подобная экстраполяция допустима без специального доказательства истинности получаемых результатов. Более того: существует немало оснований сомневаться в корректности данной научной процедуры.

Так, С.Е. Никитиной на огромном материале раскрыты сущность и особые, специфические черты русской устной народной культуры, не опирающейся на современную литературную речь, показана и объяснена множественность русских речевых культур [Никитина 1989; Никитина 1993; Никитина 1995; Никитина 1998]. Идея множествености речевых культур обосновывалась Н.И.Толстым (см., например: [Толстой 1991]) и входит в  теоретическую базу созданной им школы этнолингвистики. Диалектологические и этнолингвистические исследования свидетельствуют о том, что русские народные говоры являются речевым воплощением особой традиционной русской деревенской культуры, для которой в ее речевой части характерны собственные прецедентные тексты, свои наборы социально-коммуникативных ролей, специфический  состав речевых событий и речевых жанров, свои способы трансляции диалекта во времени, своеобразное речевое сознание, свой речевой этикет [Гольдин 1990; Гольдин 1991а] и т.д. Своеобразие языковой личности современного носителя диалекта подробно обсуждается Р.Ф. Касаткиной в [Пауфошима 1988; Пауфошима 1989]. Существенно, что крестьянский речевой этикет — одно из важнейших явлений в системе народной речевой культуры — имеет заметные отличия формального и содержательного характера  на территории севернорусского наречия, с одной стороны, и  южноруского наречия и среднерусских говоров, с другой стороны [Пауфошима 1988], так что и воплощенная народными говорами речевая культура не вполне однородна. Известные исследования московского просторечия (см., например: [Городское просторечие 1984; Разновидности 1988]),  речи жителей других городов также подтверждают тезис о множественности речевых культур в составе русской национальной речевой культуры.

В данном контексте нельзя не упомянуть о том, что русскую детскую речь дошкольников и младших школьников обычно относят лишь к объектам психолингвистики и  смотрят на неё только как на этап становления речи. Не случайно отсутствие соответствующих статей в энциклопедиях «Русский язык» 1979 и 1997 годов издания. Однако едва ли это единственно правильная точка зрения. Речь дошкольников и младших школьников (в непринужденном устном общении) несет на себе черты особого языкового состояния, в котором своеобразно сочетаются возрастные явления и общие признаки устно-разговорного типа общения [Гольдин, Сдобнова 1998], отражаются специфика коммуникативного коллектива детей, их интересы,  миропонимание, то есть проявляется еще один подтип русской культуры.

Раздельное и обособленное изучение социально-функциональных страт поддерживает иллюзию абсолютной автономности и универсальности литературного языка, иллюзию  возможности заменить им без ущерба любые другие идиомы русской речи в их собственных функциях и сферах общения. Эта иллюзия (Г.П. Нещименко считает ее частью «литературоцентрической» концепции языковой ситуации [Нещименко 1998]), мешает выработке правильной политики общества  по отношению к нелитературной речи и прежде всего — к диалектам, идеально приспособленным для обслуживания традиционного русского деревенского общения, но тем не менее постоянно принижаемым в языковом сознании общества и рассматриваемым школой в качестве несовершенного временного речевого средства, подлежащего вытеснению и замене литературным языком.

Общим для многих современных работ является утверждение того, что литературный язык — это «высшая» форма языка. Достаточно сослаться на статьи «Лингвистического энциклопедического словаря»: «На определенном этапе национального и / или социального развития некоторые стихийно существующие и развивающиеся языки вступают в высшую форму своего существования, — форму литературного языка, характеризующуюся социально регламентированной нормированностью и наличием… функциональных стилей» [Кибрик 1990]; “По своему культурному и социальному статусу литературный язык противостоит территориальным диалектам, разным типам обиходно-разговорного койне и просторечию — как высшая форма существования языка» [Гухман 1990]. « Само формирование литературного языка, — обосновывает подобные оценки Л.И. Баранникова, — связано с развитием новых условий, новых сфер его применения, порождаемых усложнением системы общественных отношений. Новые типы и сферы общения в силу их большей сложности, исторической и социальной значимости вполне правомерно могут рассматриваться как высшие по отношению к сфере повседневного бытового общения, над которой они постепенно надстраиваются» [Баранникова 1985, с. 56].

Метафора высших и низших форм языка имеет социально обусловленную, но вместе с тем, как кажется, и биолого-эволюционистскую основу: она подобна различению ступеней «высших» и «низших» организмов на лестнице развития форм жизни на Земле. Биология уже сумела преодолеть взгляд на организмы  (и их абиотическое окружение) как на независимые друг от друга изолированные явления, в частности — путем создания экологических концепций, и старается внедрять их в практику, хотя и не всегда успешно. Для лингвистической практики решение проблемы части и целого (см.: [Якобсон 1985]) оказывается не менее трудным. Сама теория функциональной парадигмы призвана акцентировать единство, целостность коммуникативной  системы [Гухман 1985, с. 3]. Именно «язык» по мере образования его литературного варианта «вступает в высшую форму своего существования», то есть  весь, целиком, со всеми своими социально-функциональными компонентами, которые так же необходимы литературному варианту, как он нелитературным, в составе нового целого. К сожалению, практика отношения общества к русским диалектам трагически расходится с теорией: лишь «высшая» форма языка, литературная, признается обществом культурной, ценной, современной и уважаемой, получает социальную поддержку. Как справедливо пишет Л.Э. Калнынь [Калнынь 1997], наше государство долго проводило политику социально-культурной дискриминации диалектов. Эта политика не заменилась бережным отношением к народным говорам [Гольдин 1991]. Школа, в том числе высшая, не учит людей гордиться знанием народной речи, владением родным диалектом, не дает понимания того, какую невосполнимую утрату в своем интеллектуальном и эмоциональном состоянии  несет человек, забывший говор, на котором он впервые начинал говорить и в формах которого ему впервые открывался мир.

Очевидно, демонстрацию необходимости, совершенства и богатейших возможностей русской литературной речи пора сочетать с научной пропагандой в обществе  идеи коммуникативной целостности языка, функциональной и социальной важности всех его составляющих и одновременно — с идеей совершенно особой ценности для человека его исходной (родной, материнской, первичной) речи независимо от того, является ли эта родная речь просторечной, диалектной или литературной, а заботу о литературном языке нужно дополнять не менее действенной заботой о русском языке в целом.

Социально-функциональную линию исследования типов русской речи с приоритетным вниманием к внутренней взаимосвязи, взаимообусловленности элементов в пределах каждого из типов, видимо, полезно уравновесить «сквозным» изучением языка, идущим от самих языковых и речевых явлений и совершающимся на всем пространстве (материале) русской речи. Многие идеи и инструменты такого изучения речи выработаны русской диалектологией и отечественной славистикой, но не реализуются систематически в применении к русскому языку как целому.

Едва ли эта вторая линия исследования русской речи даст результаты, абсолютно отличные от добытых в исследованиях с социально-функциональной приоритетностью, или приведет к прямо противоположным заключениям о русском языке. Скорее можно ожидать известного уточнения наших представлений и открытия новых аспектов видения объекта русистики. Однако соотнесение итогов этих разных исследований способно приводить, на наш взгляд,  к более значимым обобщениям.

Возьмем, например, звукоподражание. Многочисленные разновидности звукоподражания распределяются в русском языке от полюса, на котором наблюдается предельно полная имитация звучания, когда говорящий как бы отождествляет себя со звучащим предметом, действует, звучит за него (детская речь, диалектная речь и отчасти просторечие), до полюса, на котором прямое звукоподражание, хотя бы и в фонологически условной форме, не принято, запрещено (отдельные разновидности русской литературной речи). Зато вблизи второго полюса, что, по-видимому, совершенно закономерно, возможно особое развитие косвенного  звукоподражания как специального приема, как особого инструмента художественной  речи (различные виды ономатопеи). Пространство между этими полюсами  представляет собою шкалу постепенных переходов, на которой известные “страты”, располагаются не в случайном порядке, и, таким образом, характер звукоподражания обнаруживает свою типологическую значимость.

Понятно, что звукоподражание — не изолированное явление, оно связано со всеми другими проявлениями соотношения “изобразительности” и “информативности” в русской речи [Золотова 1982; Золотова 1995], а в нашем понимании — с интенсивностью реализации одной из общих семиотических тенденций — тенденции совмещения в речи ситуации-темы с ситуацией текущего общения [Гольдин 1995б]. Но и другие, противопоставленные ей речевые тенденции, например разнообразные средства и проявления отсылки к известному (от разговорных частиц типа “-то” до книжных единиц типа “как известно” или “как говорилось выше”), к факту, зафиксированному в предшествующей речи и хранимому в памяти или тексте, должны быть изучены на материале всех разновидностей русской речи и занять свое место в ряду ее важных типологических признаков.

Типологическую значимость получают и более частные явления, если они рассматриваются на материале речи в целом, например функционирование лексики иноязычного происхождения. В нормированной речи часть лексики иноязычного происхождения образует, как известно, отдельный подкласс, своеобразную категорию со своими фонетическими признаками, с присущими ей функциональными правилами и является особым объектом языковых оценок (они сильно разнятся в отдельных подтипах речевой культуры литературного языка). Сходная категория выделяется и в нелитературной речи, в частности - в просторечии, в жаргонах, но функционирует и оценивается там по-другому. Отличен от литературной и сам набор лексики, маркированной в просторечии как «редкое, иностранное». Однако для внутренней типологии существенно, что есть и такие языковые состояния русского языка, в которых заимствованная лексика имеется, но не осознается как иноязычная,  не образует отдельной категории. Таково ее положение в традиционной деревенской речевой культуре. В этой культуре заимствованная лексика, если замечается ее чуждость народной речи, входит наряду с собственно русскими недиалектными словами в категорию слов “городских”, или “культурных”, и это приводит к совершенно особому ее функционированию и особым коннотациям. Оценки говора самими диалектоносителями, как известно, противоречивы: с одной стороны, это речь родная, традиционная, родительская, своя, местная,  связанная с близким и понятным миром, несущая в себе всю полноту мироощущения, то есть в высшей степени ценная; с другой стороны, она  провинциальна, не ценится горожанами, не выступает признаком культурности,  осуждается школой, непригодна в строго официальных ситуациях и потому заставляет людей в общении с чужими стесняться самих себя. Соответственно этому противоречиво отношение к городским словам, в их числе — к заимствованной лексике. Но у традиционных носителей говора она чаще всего имеет отрицательную коннотацию. Характерно, что на разных диалектных территориях идея насильственного и потому «неестественного» разрушения нередко выражается сейчас городским заимствованным словом (например: “Я своих кур анулировала”, “Когда раскулачивали... и церковь, значит, так ее ... ну... атрофировали что ли”). Факторы, влияющие на функционирование заимствованной лексики и ее оценку, многообразны и сложны [Крысин 1996], тем   важнее учет связанных с этим явлений для получения представлений о русской речевой действительности в целом.

Стремление рассматривать речевые явления на материале русского языка в целом, захватывая исследованием и функционально соответственные, хотя и не синонимичные в прямом смысле средства, - не попытка возрождения атомарного подхода к языку, а отражение представления о единстве, целостности русского языка. Предварительные работы, выполненные по данному плану, и обобщение фактов, накопленных в других исследованиях, показывает что русская речь не так жестко членится на отдельные варианты, как это нередко представляется, что от народных говоров до самых высоких сфер функционирования литературной речи тянутся разной длины и разной мощности связующие нити, скрепляющие единство русской речи.

 

Литература

Баранникова 1985 — Баранникова Л.И. О месте разговорной речи в функциональной парадигме русского языка // Функциональная стратификация языка. М., 1985.

Будагов 1967Будагов Р.А. О типологии речи // Русская речь, 1967, № 6.

Гольдин 1990 — Гольдин В.Е. Диалект и культура речи // Культура русской речи. Тезисы I Всесоюзной конференции.  М., 1990.

Гольдин 1991а — Гольдин В.Е. Парадигмы диалектологического знания и проблема языковой личности // Русский язык и современность: проблемы и перспективы развития русистики. Доклады. Ч. 1. М., 1991.

Гольдин 1991б — О состоянии русского языка // В кн.: Караулов Ю.Н. О состоянии русского языка современности. - М., 1991

Гольдин 1995а — Гольдин В.Е. Народно-разговорное диалектное начало в поэзии Н. Клюева  // История и география русских старообрядческих говоров. М., 1995.

Гольдин 1995б — Гольдин В.Е. Машиннообрабатываемые корпусы диалектных текстов и проблема типологии русской речи // Русистика сегодня, 1995, № 3.

Гольдин, Сиротинина 1997 — Гольдин В.Е., Сиротинина О.Б. Речевая культура // Русский язык: энциклопедия. М., 1997.

Гольдин В.Е., Сдобнова А.П. — Гольдин В.Е., Сдобнова А.П. Устно-разговорное начало в речи младших школьников // Слово в системе школьного и вузовского образования. Саратов, 1998.

Городское просторечие 1984 — Городское просторечие: проблемы изучения. М., 1988.

Гухман 1985 Гухман М.М. Введение // Функциональная стратификация языка. М., 1985.

Гухман 1990Гухман М.М. Литературный язык // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990.

Земская 1996 — Земская Е.А. Введение // Русский язык конца ХХ столетия (1985 – 1995). М., 1996.

Земская, Крысин 1998 — Земская Е.А., Крысин Л.П. Московская школа функциональной лингвистики: итоги и перспективы. М., 1998.

Золотова 1982 — Золотова Г.А. Коммуникативные аспекты русского синтаксиса. М., 1982.

Золотова 1995 — Золотова Г.А. Говорящее лицо и структура текста // Язык — система. Язык — текст. Язык — способность. К 60-летию Ю.Н. Караулова. М., 1995.

Калнынь 1997 — Калнынь Л.Э. Русские диалекты в современной языковой ситуации и их динамика // ВЯ, 1997, № 3.

Караулов 1987 — Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987.

Кибрик 1990Кибрик А.Е. Язык // Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990.

Крысин 1996 — Иноязычное слово в контексте современной общественной жизни // Русский язык конца ХХ столетия (1985 – 1995). М., 1996.

Ляпон 1995 Ляпон М.В. Языковая личность: поиск доминанты // Язык — система. Язык — текст. Язык — способность. К 60-летию Ю.Н. Караулова. М., 1995.

Нещименко 1998Нещименко Г.П. К проблеме функциональной дифференциации этнического языка // Русский язык в его функционировании. Тезисы докладов международной конференции. Третьи Шмелевские чтения, 22-24 февраля 1998 г. М., 1998.

Никитина 1989 — Никитина С.Е. Языковое сознание и самосознание личности в народной культуре // Язык и личность. М., 1989.

Никитина 1993 — Никитина С.Е. Устная народная культура и языковое сознание. М., 1993.

Никитина 1995 — Никитина С.Е. Старообрядчество как конфессиональная культура: взгляд этнолингвиста // История и география русских старообрядческих говоров. М., 1995.

Никитина 1998 — Никитина С.Е. Картина мира и словник (на материале русских народных текстов) //  Русский язык в его функционировании. Тезисы докладов международной конференции. Третьи Шмелевские чтения, 22-24 февраля 1998 г. М., 1998.

Пауфошима 1988Пауфошима Р.Ф. Акцентный контур личного именования как отражение социальной оценки имени в диалектах русского языка // Речь: восприятие и семантика. М., 1988.

Пауфошима 1989Пауфошима Р.Ф. Житель современной деревни как языковая личность // Язык и личность. М., 1989.

Разновидности 1988 — Разновидности городской устной речи. М., 1988.

Сиротинина 1995 — Сиротинина О.Б. Устная речь и типы речевых культур // Русистика сегодня. 1995, № 4.

Славянские союзы — Славянские сочинительные союзы. М., 1997.

Толстой 1991 — Толстой Н.И. Язык и культура: некоторые проблемы славянской этнолингвистики // Русский язык и современность: проблемы и перспективы развития русистики. Доклады. Ч. 1. М., 1991.

Холодович 1967 Холодович А.А. О типологии речи // Историко-филологические исследования. Сб. статей к 75-летию акад. Н.И. Конрада. М., 1967.

Шмелев 1977 — Шмелев Д.Н. Русский язык в его функциональных разновидностях. М., 1977.

Язык и личность 1989 —Язык и личность. М., 1989.

Языковая личность 1996 — Языковая личность: культурные концепты. Волгоград – Архангельск, 1996.

Языковая личность 1997 — Языковая личность: проблемы обозначения и понимания. Волгоград, 1997.

Якобсон 1985 — Якобсон Р. Часть и целое в языке // Якобсон Роман. Избранные работы. М., 1985.